[Кусу-мастер]

Лунные лилии
Автор: O_Ossus totalus
Бета: Птица Элис (miss_Alice)
Фандом: Гарри Поттер
Пейринг: Северус Снейп/Лили Эванс
Северус Снейп/Луна Лавгуд
Рейтинг: R
Жанр: немагическая AU
Размер: миди
Статус: закончен

Саммари

Ароматом лилий южных
Влажная земля полна -
Сон меня в объятьях кружит
И целует в лоб луна.
На костре сгораю снова,
Прикасаясь к волосам -
Ты рисуешь электроны
И летаешь по ночам.
Плачет бледно-серой краской
Кисть на старое окно.
Ты выдумываешь сказки -
Мне в них верить не дано.
Я боюсь тебе присниться:
Ничего не говори.
Птицы, мы с тобою - птицы,
Десять крыльев на троих.

От автора: Возрасты героев не соответствуют канону: Северусу примерно 35-36, Луне 18, Лили около 21.
видео к фанфику www.youtube.com/watch?v=mBanrB3PL9I&feature=you...


Глава 8
Мне приходится плюнуть на драгоценные цветы Лавгудов и припарковаться практически у самой калитки: даже в юности я не пог похвастаться особой силой, а сейчас начинать носить девиц на руках — и того глупее. Я требовательно жму клаксон, надеясь, что отец Луны дома — сам я, при всем желании, не дотащу ее даже до дверей.
Слава богу, Ксенофилиус Лавгуд оказывается дома. Я вижу, как ярко вспыхивает в сгущающейся темноте квадратик окна, и через несколько минут входная дверь приоткрывается.
— Мистер Снейп? — удивленно опознает меня Лавгуд. — Чрезвычайно рад вашему визиту, но не могли бы вы отогнать автомобиль подальше от лилий?
— Всенепременно, — сгорая от раздражения, цежу я. — Вот только дотащим вашу драгоценную дочь до постели — и отгоню.
Ксенофилиус нагибается к опущенному боковому стеклу и ахает:
— Луна!
Вместе мы аккуратно извлекаем Луну из машины и заносим в дом. Потерявшая сознание, вроде бы хрупкая девушка стала весить целую тонну — я еле удерживаю ее, пока Лавгуд трясущимися руками нашаривает выключатель:
— Сюда, мистер Снейп! — он откидывает плед на узкой кровати.
Я передаю ему дочь и замираю: комната Луны оказалась самой настоящей оранжереей с бумажными цветами. Они везде: розы, лилии, георгины, тюльпаны, сложенные из самоклеющихся стикеров, цветной бумаги и даже вырванных из тетради листков, испещренных кардиограммой почерка. На полу, на стенах, на потолке: кувшинки, одуванчики, фиалки — везде, везде цветы, ярко, изящно нарисованные и обведенные еле видимой золотистой цепочкой, в которой я различаю многократно повторяющееся слово: "Мама".
— Это... Луна рисовала? — я восхищенно разглядываю мак, во всю стену раскинувший свои алые, практически живые лепестки.
Ксенофилиус поправляет одеяло, рассеянно поглаживая спящую дочь по волосам:
— Она. И оригами — тоже ее. Простите, мистер Снейп, но... Что с ней?
— Попали под ливень. Я пытался показать ее медикам, но Луна так кричала...
Ксенофилиус понимающе кивает:
— Она ужасно боится врачей. Когда Майя умерла...
Он не выдерживает и прячет лицо в ладонях, но я все равно успеваю уловить сдавленное рыдание. Черт возьми, это еще страшнее, чем слезы Луны!
— Простите, — шепчет Ксенофилиус, отворачиваясь и давясь слезами. — Можно мне... побыть с ней одному?
— Я подожду в машине, — соглашаюсь я.
Вытащив из смятой пачки, завалявшейся в бардачке, сигарету, я долго ищу зажигалку, но, в конце концов, плюю и выбрасываю вонючую палочку. Черт, черт, черт... Я не могу выбросить из головы образ плачущего Лавгуда. Всегда такой был — при виде слез хотелось выть, как потерявшему хозяина щенку...
Лавгуд появляется только через час, когда ночная темнота окончательно поглощает деревеньку. Он, сгорбившись, как старик, пробирается к машине:
— Разрешите?
Я молча киваю, открывая дверцу — Лавгуд осторожно забирается на переднее сидение, сжимаясь в комок. Под старой курткой зябко вздрагивают плечи.
— Она всегда была особенной, — помолчав, выдавливает Ксенофилиус. — Всегда. Майя очень любила цветы, могла с ними сутками возиться. И птиц любила: подбирала выпавших из гнезд птенчиков и выкармливала. Вы знаете, как трудно выкормить стрижа, мистер Снейп? Каждые полчаса нужно кормить его насекомыми, иначе... Ее стрижи долго вили под крышей гнезда...
Я молчу, чувствуя, что Ксенофилиусу необходимо выговориться. Он даже не смотрит на меня, он просто говорит, уставившись вперед:
— Когда родилась Луна, в голове Майи что-то окончательно перемкнуло. Я почувствовал, что теряю ее. Она все время говорила о каких-то странных существах, вроде крылатых лошадиных скелетов или прячущихся в омеле остроносых человечков. С цветами ей было даже интереснее, чем с маленькой Луной — нет, она не была плохой матерью, просто... Уходила...
Ксенофилиус втягивает воздух сквозь зубы.
— А потом она заболела. Перестала узнавать меня, дочку, пела, рассказывала сказки, собирала одуванчики возле дорог... Потом стала чахнуть... Я отвез ее в лучшую клинику Лондона, влез в долги, позанимал у всех, кто готов был помочь... Ее так и не спасли, мистер Снейп. Она просто ушла в себя и не вернулась... Луна с тех пор боится врачей... А теперь... Теперь!..
Ксенофилиус резко разворачивается — в его глазах плещется отчаяние:
— Луна не приходит в себя. Как Майя тогда, перед смертью. Я понимаю, что она болеет, но раньше такого никогда не было! Стакан чая с малиной — и все, как рукой снимало! У меня больше никого нет, мистер Снейп! Пожалуйста, останьтесь, только вы сможете вытащить ее, только вы один. Она любит... любит вас...
— Это все юность и склонность идеализировать, — мечтая провалиться под землю, говорю я. — О любви тут вряд ли можно вести речь...
Ксенофилиус молча вылезает из машины и манит меня за собой. Мы снова поднимаемся в комнату Луны, Лавгуд открывает ящик небольшого комода и вытаскивает стопку листков. Передает мне. Я медленно перелистываю испещренные словами страницы...
— У вас есть спички? — интересуюсь я через какое-то время.
Ксенофилиус молча передает мне коробок. Я выхожу из дома, извлекаю смятую пачку сигарет, отыскиваю в ней единственную целую и закуриваю, впервые за долгое время. В левой руке все еще зажаты листки, вырванные из старой тетради.
Луна писала сказки.
С самого начала она писала сказки обо мне.

* * *
На ночь я остался сидеть в машине — неудобно, холодновато, но мне просто необходимо было подумать. Листочки в клеточку разбросаны на соседнем сидении, бледные буквы будто смеются надо мной...
Она рисовала меня. Меня, склонившегося над колбами или даже булькающим котлом с зеленоватой жижей. Меня, колдующего над порошками и баночками. Меня, рисующего на доске сложные схемы. Везде — я, я, я... Спешные наброски и прорисованные в мелочах Снейпы смотрят на меня с доброй половины листков. На остальных — тонкие строчки текста. Сказки.
— Угораздило же тебя, девочка, — вздыхаю я.

"В старом, заброшенном саду росли несколько яблонь, и каждую осень зрели на них плоды. Все яблони были похожи — длинные, прямые ветви с тонкой корой и зелеными, сочными листьями. Все деревья были прекрасны, кроме одного: веселый ветер, которому он доверчиво подставлял свои ветви, сломал и погнул его.
Но Яблоня росла и продолжала дарить жителям сада, зайцам, ежикам и оленям свои плоды. "Я им нужно" — повторяло дерево, еще крепче вцепляясь корнями в почву.
Созревая,яблоки от некрасивого дерева и его братьев падали вниз — и тогда звери их подбирали, благодаря деревья.
Но иногда они морщились:
— Какие кислые яблоки! — заявляли они. — Наверное, выросли на этом некрасивом дереве!
Дерево только вздыхало.
"Я некрасиво, да еще и бесполезно" — вздохнуло оно, и стало медленно вытягивать корни из земли — дерево вздумало умереть.
Вздох этот расслышала птичка-синичка, которой не было нужды ждать, пока плоды с дерева упадут на землю, ведь у нее были маленькие, но быстрые крылья.
— Я открою тебе секрет, — чирикнула птичка, подлетев близко-близко к кроне. — На всех остальных деревьях никогда не созрело ни одного сладкого яблока".

Резко откладываю листки, сжимая переносицу: ну, Луна, ну...
— Не помешаю? — слышу я снаружи голос Ксенофилиуса.
— Что-то с Луной?
— Температура поднимается, — озабоченно говорит мистер Лавгуд, подходя ближе. — Вот, собираюсь соседям послать весточку, пусть придет Молли Уизли, поможет, чем сможет...
На руке Ксенофилиуса, облаченной в толстую перчатку, висит вниз головой и энергично разминает крылья сова. Взъерошенная птица, с когтями, вполне способными пропороть кожу и плоть, очень аккуратно держится за ткань, тем не менее недобро поглядывая на меня.
— Сова?
— Луна в прошлом году подобрала совенка, — говорит Ксенофилиус, свободной рукой пытаясь свернуть трубочку из бумаги. — Выкормила, пыталась отпустить — куда там! Сплюх так и остался жить на чердаке.
— Сплюх?
— Так его зовут, — безмятежно говорит Ксенофилиус. — Держи письмо, ты, непослушная птица!
Сова щелкает клювом и делает страшные глаза, явно издеваясь над хозяином. В конце концов Сплюх забирает-таки сверточек, и, пройдясь крылом по лицу Ксенофилиуса, взмывает в небо.
— Главное, чтобы не потерял по дороге, — чешет затылок Ксенофилиус.
— Мистер Лавгуд, — осторожно говорю я, — а вы про почтовые ящики не слышали?
— А что тогда делать с мышами? — искренне удивляется Ксенофилиус, провожая взглядом летящий в небе темный комок перьев.
Удивительно, но сова действительно долетает до места назначения. Но вот назад, как почтовый голубь, не возвращается, предпочтя с комфортом проехаться на плече Артура Уизли — рыжего, как солнце, мужа соседки Лавгудов. Дородная и такая же рыжая Молли Уизли, едва взглянув на осунувшегося Ксенофилиуса, решительно и властно отодвигает его с дороги и проходит в комнату Луны.
— Она точно справится? — почему-то шепотом спрашиваю я.
— Молли вырастила семерых детей, — так же шепотом отвечает Ксенофилиус, сверля взглядом светящийся золотой фольгой квадратик окна и рыжеволосую фигуру в нем, ходящую туда-сюда. — Если бы не Молли, мы с Луной пропали бы... Чашка куриного бульона с лапшой, чай с малиной, компресс — и все будет хорошо. Все. Будет. Хорошо.
Я не знаю, кого успокаивает Ксенофилиус в первую очередь — себя или меня.

Глава 9
Луна болеет долго и тяжело. Ничего не видя вокруг, она тихой мышкой лежит в своей полутемной комнате, недвижимая, как фарфоровая кукла. Ксенофилиуса в ее комнату не пускает Молли Уизли — она, уперев руки в бока, молчаливо указывает психующему отцу на теплицы, намекая, что уж с чем, а с цветами она точно не справится. Лечит Молли Луну по старинке: куриной лапшой, горчичниками и малиновым вареньем. Когда женщина проходит мимо меня, бережно обнимая кастрюльку, укутанную в толстое полотенце, от исходящего от лапши аромата и мне пару раз хотелось заболеть...
У Лавгуда трясутся руки. Половину своего "отпуска" мне приходится провести на коленках в теплице, за Ксенофилиуса выдергивая из мягкой земли сорняки и подсыпая под корни колючих кустов удобрения. Если бы кусты из-за недосмотра погибли, Луна бы расстроилась, я уверен. А расстраивать ее...
Сказка о кривой яблоне и маленькой птичке лежит у меня в машине, в бардачке. Несколько раз по ночам я выхожу покурить и не удерживаюсь — перечитываю, перебирая слова, как бусины, разыскивая между строк двойной смысл и находя его — тысячи двойных смыслов. Бедная птичка... А ведь еще какой-то год назад я был бы безумно счастлив, если бы меня полюбили — вот так, искренне, ненавязчиво и нежно, как умеет только Луна. А что теперь?
Что я могу дать ей? Я, старая, кривая яблоня, колючий кактус? Она светлая, добрая и наивная, и ей не дать двадцати — ей и десяти-то не дать. Верит людям, улыбается цветам, поет тихонечко — в ее мире нет зла и насилия, боли, измен и страха. А я уже не верю никому, я даже самому себе не верю и в сотый раз запихиваю сказку в бардачок, закуриваю, медленно выдыхая белесую струйку дыма, и убеждаю себя — показалось. Просто первый раз. Просто наивная девчонка, не умеющая выбирать. Пройдет.
Только вот у меня почему-то не проходит, и я всю ночь сижу в машине, смотрю на темные квадратики окон и жду, когда на втором этаже загорится свет.
* * *
Луна наконец-то приходит в себя — еще более тихая, невозможно глазастая и осунувшаяся. Молли, типичная мама, хлопочет вокруг, предлагая деточке то котлетку, то яблочко. Деточка не голодная и на еду не обращает внимания, но стоит мне зайти — выпутывается из одеял, едва не спотыкаясь о них, и кидается ко мне, обхватывая за талию и пряча лицо у меня на груди. Даже то, что одета Луна в одну только ситцевую ночнушку в пол, не смущает девочку — а вот Молли разъяренной драконихой выпихивает меня из спаленки, и еще долго из-за закрытой двери я слышу горячую отповедь. Семеро детей, конечно же. Типичная мама.
Оставаться дома Луна не пожелала — и уже на следующий день мы стоим у моей машины вместе: я курю, а Луна носится вокруг, радуясь солнцу и запахам, ныряет сотый раз в теплицу, срывает какой-то запоздалый цветок, сует мне под нос. Ну точно расшалившийся мягколапый котенок, гоняющийся за солнечными зайчиками и грызущий собственный облезлый хвостик.
— Ой, расцвел! — ахает Луна из дома, куда забежала полить кактус напоследок.
Удивленно хмыкаю — надо же, мой собрат перепутал осень с весной. Луна распахивает окно, демонстрируя мне тяжелую кадку с колючим, усыпанным мелкими цветочками, шаром.
— Красивый, — сдержанно улыбаюсь я.— Поехали?
— Сейчас, я еще немного! — взметнув длиннющими волосами, Луна, изображая птичку, "улетает" поглубже в сад — прощаться с яблонями.
— Она всегда такая, — "успокаивает" меня подошедший Лавгуд, опять влезший в свой невозможный канареечный наряд. — Вы еще весной ее не видели, когда все распускается. Эльфенок, не девочка.
— Такое ощущение, что Луна не собирается возвращаться, — замечаю я.
— Не собирается. Луна не приезжает зимой, живет в своем магазинчике.
Я роняю окурок в траву:
— Там же холодно! Там никаких условий! Там крыша дырявая! Вы смеетесь надо мной?
— Ни капли, — серьезно отвечает Лавгуд, разыскивая оброненное мной. — Луна не любит зиму, в городе она мягче. А крыша... Крышу ведь починить можно.
— Ну уж нет, — я стискиваю пальцы на ручке дверцы. — В магазинчик я ее не отпущу. Если вы не против, и если Луна согласится, я мог бы предложить свое гостеприимство — дом у меня большой, места хватит всем, да и я с утра до вечера на работе, не буду ее смущать...
— Что вы, мистер Снейп, она совершенно не стесняется, — уверяет меня Ксенофилиус.
Когда Луна, утихомиренная и рассеянно-веселая, уже садится в машину, Молли Уизли критически оглядывает меня, поджимает губы и сует в руки пятилитровую кастрюлю. Ударивший в нос аромат заставляет меня внутренне разползтись лужицей.
— Согреешь, когда доедете, — хмуро говорит Молли, с тоской глядя на вертящуюся на своем кресле Луну. — Корми девочку только, и пусть без шапки не ходит.
Честное слово, не была бы Молли замужем (и таких вселенских габаритов), женился бы!
* * *
Всю дорогу Луна подпевает поставленным мной Битлз — чистый девичий голосок заставляет улыбаться, отчего встречные водители как-то странно косятся на меня и встревоженнно мигают фарами. У самого дома я с сожалением выключаю музыку и уже собираюсь открыть дверь, как мою руку перехватывают — Луна молча прижимается щекой к моему локтю и замирает так. Ну, точно котенок — и не шевельнешься, чтобы не спугнуть это глазастое чудо.
— Спасибо, что не оставил меня врачам, — тихо говорит Луна, но я чувствую, что сказать она хотела совершенно другое.
Мы долго сидим в машине — зачем, не знаю. Когда я уже собираюсь открывать дверь, мне под ноги кидается странное существо — грязное, оборванное, когда-то рыжее — теперь жизнерадостный цвет едва угадывается под толстым слоем грязи. Меня обхватывают за колени и тихонько скулят, сползая к самым стопам. Я застываю, как некогда застывала Луна — сейчас меня просто оторопь взяла. Что, черт возьми, я пропустил?
Луна реагирует быстрее — к моему удивлению. Она подхватывает рыдающую соперницу с земли, вырывает у меня ключи, сама открывает дверь, проходит в гостиную, усаживает Лили на диван...
— Согрей суп, Северус, — говорит мне Луна, прежде чем ласково обнять Лили.
Диссонанс увиденного рвет мне все шаблоны, так что я просто иду греть лапшу. Когда пятилитровая бадья, наконец, прогревается, а я, дубина, вспоминаю, что суп можно было и в маленькую кастрюльку перелить, Лили уже спит на диване, подобрав свои бесконечные ноги под себя и сжавшись в комок. Луна гладит ее по волосам, не обращая внимания на грязь и пыль.
— Что случилось-то? — шепотом спрашиваю я.
— Поспи, — Луна принимает у меня тарелку, — ты совсем не спал сегодня.
— А ты?
— Посижу с ней. Вдруг плохо станет.
В глазах Луны — море сострадания. Не понимаю я этих женщин! На ее месте я бы удавил соперницу подушкой, чтоб та не мучилась.


Глава 10
Утомленный вечерними событиями, я сплю до полудня, а когда просыпаюсь, дом встречает меня звенящей тишиной. В какой-то момент мне кажется, что ночью Луна, не желая мешать моему "счастью" с вернувшейся изменщицей, просто собрала вещи и ушла. А что — она может. И кто только воспитал в Луне это чувство ненужности, жертвенности? Неужели Майя Лавгуд тоже была такой? Тогда я могу понять, почему она, соприкоснувшись с людской грязью, не захотела оставаться в этом мире...
Нет, слава богу, Луна не наделала глупостей. Я вижу ее из окна: закутавшись в мою куртку — утро выдалось на редкость ветреным, — Луна, стоя на коленках, полет какую-то грядку. Или клумбу? Впрочем, кто знает, что у нее на уме, лишь бы не чувствовала себя ненужной, а то я опасался, что она будет лишний раз бояться дотронуться до чего-нибудь, или робко интересоваться, какую чашку или ложку может взять.
— Надо же, быстро ты меня забыл, — слышу я хриплый голос позади.
— А тебя было за что помнить?
Я даже оборачиваться не хочу. Просто противно на нее смотреть. Не могу.
— Раньше дышал на меня и не мог надышаться, — смеется Лили за спиной, как-то грустно смеется.
— Раньше было раньше.
Луна внизу отряхивает коленки и подходит к старой, кривой, давно засохшей груше. Она приносила мелкие, твердокаменные плоды, когда я был мальчишкой — мы с Игорем Каркаровым, эмигрантом из России, очень любили их грызть, едва не ломая зубы. В детстве я вообще практически все время проводил на спасительной груше — отец был злобен, силен, но слишком тяжел, чтобы забраться на дерево и по тонким сучьям добраться до меня.
— Помоги мне.
Я выдерживаю долгую паузу, пытаясь понять, что не так с голосом Лили. Он не требует, не умоляет. Так просят, когда заранее готовы к отказу и знают, что никакого шанса переубедить нет. Чтобы поставить мысленную галочку: "я пыталась".
— Что, Джеймс уже не помогает? — не могу я удержаться от шпильки.
— Да пошел он.
Еще безнадежнее, еще бесцветнее. А Луна внизу отлепилась от груши, опять к клумбе подошла, выбирает из рыхлой земли сорняки голыми руками. Наверняка замерзла, бедная...
Я все же оборачиваюсь. Лили сидит за моим письменным столом — слава богу, в кровать не полезла! Сложила руки, уронила голову. Волосы — грязные и спутавшиеся. Ничего не осталось от рыжего пламени, которое я когда-то любил. Пальцы сами тянутся — и замирают в сантиметре от колтунов.
— Потрогай, потрогай, — равнодушно разрешает Лили. — Соскучился по моим патлам?
Убираю руку за спину от греха подальше:
— Скучать по тебе? У меня есть более приятные занятия.
— Эта?
Брезгливо звучит, нехорошо. Пальцы сжимаются в кулак.
— Нашел, на кого променять, — фыркает Лили. — Она тебя хоть за ручку подержать осмеливается?
— Осмеливается, — огрызаюсь я.
Вот и чего я с ней разговоры разговариваю? Выкинуть бы из дома — из сердца уже выкинул, теперь осталось с глаз долой.
— Выкладывай, что случилось, и проваливай к своему хахалю, — нарочито грубо говорю я.
— Не к кому больше проваливать, — ровно говорит Лили и начинает свой страшный рассказ.
Когда я ушел, застав любовников в своей постели, они разругались: Джеймсу было невыгодно на своей шее тащить и Лили, и их общего ребенка, к тому же, он не хотел жениться — был обеспечен, молод и красив, он любил клубы и пьянки до утра, и друзей он выбирал себе таких же. Не для Джеймса Поттера были бессонные ночи, грязные подгузники и детские крики. Высказав все, что думает о проколовшейся подружке, Джеймс Поттер натянул штаны, надел очки и сгинул в ночи. Лили провела три дня под дверью его дома, стучала в окна, кричала, пинала дверь, плакала... Только не выдержавшие напора родители молодого отца сообщили ей — не слишком любезно, — что их дорогой сын отбыл в Вегас вместе со своими друзьями: богатым засранцем Блэком и похожим на жирного пасюка Петтигрю. Отбыл развлекаться.
Лили сунула мистеру и миссис Поттер под нос справку, где черным по белому было написано, что она беременна. Надо отдать должное будущим бабушке и деду: они не швырнули ей бумажку в лицо, не стали сомневаться, чье дитя носит гостья — слишком уж часто Джеймс водил эту дамочку в свою комнату. Лили была вручена крупная сумма наличными — на аборт, после чего двери захлопнулись, а при попытке добиться признания младенца стуком в дверь и угрозами, во двор был выслан дворецкий, крепкой рукой вытащивший Лили за забор.
Лили не стала делать аборт, вместо этого она на все деньги купила прописанную ей врачом сыворотку, достаточно дорогую и редкую — на остальные виды у будущей мамы открылась аллергия. Мэри Макдональд, у которой Лили прибежала просить шприц — денег не хватило, — чуть было не вызвала полицию, заподозрив подруженьку в наркомании, но все же после долгих уговоров шприц одолжила и даже сама сделала Лили укол — благо, руки откуда надо росли. Но приютить Лили у себя Макдональд отказалась — она недавно нашла себе парня, и пара сутками кувыркалась в постели, прерываясь только на еду и сон.
Лили снова оказалась на улице, без гроша денег, без крыши над головой. Домой ехать она боялась — у матери было больное сердце, и известие о похождениях "благовоспитанной" дочурки могло добить бедную миссис Эванс. Отец же просто перегнул бы ее через колено и выдрал ремнем так, чтобы деточка даже стояла с трудом. Нет, домой она не поехала, да и не было у родителей столько денег, чтобы спасти будущего ребенка Лили.
А ведь она хотела его, хотела это дитя до боли, до крика — проснулся древний инстинкт, дремавший глубоко внутри, развернулся тугой пружиной. Первого ребенка загубила, даже шанса не дала — нагулянный на дискотеке, от пьяного, обколотого парня — разве мог бы он родиться здоровым? Тащить же инвалида на себе Лили не хотела. А этого, этого... О, этого ребенка Лили хотела ТАК, что решилась явиться туда, где ее даже видеть не хотели — ко мне. Но меня дома не было, я как раз уехал с Луной за город, поэтому несколько дней Лили провела на моем пороге, не уходя ни в дождь, ни в ветер со своего добровольного поста. Действие сыворотки заканчивалось, денег не было. Начинало тошнить.
И вот, когда уже в голове было горячо и пусто от страха и боли, появился я — за ручку с Луной. Дальше Лили уже плохо помнила — кто-то завел ее в дом, усадил на мягкое и теплое, и все время гладил по голове, а ей было в это время стыдно, ужасно стыдно за предательство, за которое она сейчас расплачивалась так жестоко.
Лили закончила и, замолчав, уставилась в пространство. Я молчал внимательно изучая ее лицо: плакала она много и часто — глаза красные, опухшие, губы искусаны, ногти сгрызены под корень. Очень грязная одежда, волосы — попала под дождь, мыкалась без крыши над головой долгое время. А могла избежать проблем, просто сделав еще один аборт, загубив еще одну невинную жизнь... Может, не все еще потеряно? И даже ее — предательницу, гулящую, циничную, можно перевоспитать? Я мог бы обеспечить ее сыворотками — спасибо Люциусу, его бескорыстной дружбе и паре фотографий в банковской ячейке. Но что она будет делать с ребенком потом? Кому нужна будет, с довеском на руках? На кого оставит, если придется идти работать? Я не хочу, чтобы Лили повесила малыша на меня — ведь я не отец, и я вообще не хочу быть с ней чем-то связан с некоторых пор, но и цинизма во мне не хватит, чтобы отказать. Видимо, было у нас с ней что-то общее, что-то хорошее, если после всех своих мучений Лили все-таки пришла ко мне под дверь. Дальше только на тот свет.
— Я помогу, — после долгих раздумий говорю я.
Лили ничем не показывает, что рада, или наоборот, не рада — только зрачки слегка расширяются.
— Примешь обратно? — устало интересуется она, уже зная ответ. — Нет, не говори. Подумай. Ты взрослый мужчина, у тебя есть потребности, и это нормально. Со мной тебе будет удобно, а что тебе даст она? Скорее, не так — захочешь ли ты взять то, что может предложить тебе она?
Хочется ударить ее по лицу, да противно и жалко, в первую очередь себя — надо было быть таким слепцом, чтобы такую змею на груди пригреть! Смотрит внимательно, точно в самую душу, кивает:
— Понятно. Тогда я отработаю. Обязательно отработаю.
— Завтра зайдешь, — бросаю я Лили, направляясь к двери. — Сейчас я буду очень занят.
— И чем же таким интересным собираешься заняться? — скучающе спрашивает Лили. — Опять свои пробирки-колбочки протирать?
Мельком скашиваю взгляд на окно:
— Я собираюсь заняться садом. С ней.

@темы: Лунные лилии