Будто что-то надломилось в отшумевшую весну.
Я тогда с небес спустилась, и казалось, утону. Я тогда гнила в болоте застоявшейся любви – в птичьих перьях и помете и в свернувшейся крови. Я остывшими глазами наблюдала небеса – ты жестокими словами все тогда обрезал сам: не любима, не родная и сестренкой не назвать. Помню, что была мертва я, белым саваном – кровать.
Я тогда жила на вдохе, на натянутой струне – кто бы знал, как было плохо и бывало страшно мне. Но любовь еще дрожала и стучалась изнутри – между ребер все кинжалом вырезала: «ПОМОГИ»…
Хоть горело горло снова от невыплаканных слез, я в руках терялась новых и решила, что всерьез. Не похожий, не похожий, нелюбимый и седой – прорастал репьем под кожу поздней выцветшей весной. Мне б ему вцепиться в горло вместо ласки огневой – даже жгучей ночью темной представляла, что с тобой. Я ему впивалась в спину, свою ненависть тая, он любил – а я, отринув, повторяла, что твоя.
То прошло. И все проходит. Непременнейше пройдет. Все, что с нами происходит, завершает свой отсчет. Струны будто оборвались и уже не зазвенят – да, мы с Борей целовались, да, его был ласков взгляд. Но уже не дышит сердце так, как прежде – лишь одним. Очень хочется погреться – но ведь мы опять сгорим. Только страх вцепился в душу и пустил опять ростки – не могу запрет нарушить на касание руки. И обжегшись, я готова дуть на синий стылый лед.
Всех синиц убьют ладони, оборвавшие полет.